Давно собиралась поделиться историей. Хочу подчеркнуть, что в ней нет вымысла, только правда. Это воспоминания многолетней давности, мне тогда было всего 11 лет. А нахлынули они после того, как я потеряла одну книгу. Проверила все книжные полки – нет. В семье все знают, что я этой книгой дорожу, муж и дети бросились помогать. Когда я уже готова была заплакать, книга нашлась – лежала на полке за другими. Потрёпанная, зачитанная, но с ещё заметным узорным теснением на светло-бежевой тканевой обложке. Д. Медведев «Это было под Ровно», 1950 год издания.

Летом 1972 года мы с мамой поехали в Ленинград. Что-то не сложилось, и нас на вокзале никто не встретил. Телефон не отвечал. Мама неплохо знала город, и мы отправились по нужному адресу. Путь наш лежал через сквер, где гуляли мамы с малышами, бабули в белых панамках. Пожилые мужчины играли в шахматы прямо на скамейке. Мама очень крепко держала меня за руку, потому что я умудрилась потеряться в метро ещё в Москве, откуда мы и приехали в Ленинград.

Ранним утром спустились в числе первых посетителей в метро. Я успела зайти в вагон, а мама – нет. Я увидела только расширенные от ужаса мамины глаза за закрытыми дверями вагона. Почему-то ни капельки не испугалась. Просто вышла на следующей остановке и спокойно встала у колонны, полагая, что мама подъедет на следующем поезде. Так и произошло. Только после того случая мама всегда крепко держала меня за руку, вызывая тем самым моё возмущение. Всё-таки мне было 11 лет, и я считала себя взрослой, с чем категорически не соглашалась мама.

В сквере мы присели на скамейку. Одна из бабулек разговорилась с мамой. Узнав, что мы приехали издалека, а нас никто не встретил, она предложила маме временно пожить у неё. От этой бабушки шло такое тепло, что мама согласилась.

Хорошо помню, что это была улица рядом с Невским проспектом. Маленький двор-колодец, высокие угрюмые стены домов, широкая, с красивыми резными перилами лестница в подъезде.

Поднявшись на третий этаж, бабушка Юля (так звали нашу неожиданную новую знакомую) открыла ключом дверь, а за ней оказалась ещё одна, с цепочкой. Я никогда раньше такой не видела. За дверями скрывалась коммуналка, в которой жило ещё несколько семей. Кухня и ванная с туалетом были общими. Мне это показалось диковинкой, у родителей всегда были квартиры с раздельным санузлом, и ванная с туалетом принадлежали только нам.

Бабушка Юля занимала длинную неширокую комнату с окном, выходящим во двор. Очень высокие стены были оклеены бежевыми обоями с проглядывающими на них красивыми розами. На самом видном месте висела большая чёрно-белая фотография девочки приблизительно моего возраста, с такими же, как у меня, косичками. Девочка улыбалась.

Место мне определили за высоким старинным буфетом, в котором стояли необычайной красоты чашки на блюдцах и красивейший кувшин – бабушка Юля называла его молочником. Удивительной формы рюмочки в резной кружевной оправе из какого-то тонкого металла поражали своей изысканностью. Я рассматривала всё это, как в музее.

Утром бабушка Юля варила нам на общей кухне кофе в высоком эмалированном кофейнике, жарила гренки. Завтракали втроём в комнате. На столе расстилались белые накрахмаленные салфетки, на них ставились блюдца с чашками. Сахар кусочками надо было брать специальными щипчиками и аккуратно размешивать в чашке фигурной кофейной ложечкой.

Я была довольно воспитанным ребёнком, но сидеть за столом и не болтать ногами – это оказалось выше моих сил. К тому же у меня была дурная привычка грызть ногти. Поэтому я часто ловила на себе выразительный мамин взгляд, слышала её замечания. А бабушка Юля ласково объясняла, как барышне необходимо вести себя за столом. И хотя сама она передвигалась при помощи палочки, преподала мне урок правильной и красивой походки.

Целью нашей поездки были музеи и достопримечательности славного города. Бабушка Юля советовала, куда сходить, как и чем доехать до нужного музея, что посетить в первую очередь.

Я многое увидела в ту поездку. Эрмитаж и Дом-музей Пушкина, Русский музей и Петергоф, Казанский и Исаакиевский соборы – это лишь малая часть того, что осталось в памяти на всю жизнь. Мы гуляли по знаменитым, упомянутым ещё классиками улочкам и мостам. Бродили по Летнему саду, где мама наизусть читала мне «Евгения Онегина». А вечером возвращались в комнатку бабушки Юли, где нас ждал сервированный к чаю стол.

Месяц пролетел незаметно. И вот наступил наш последний вечер у бабушки Юли. За чаем все вдруг погрустнели. И тут наша гостеприимная хозяйка сказала, обращаясь к моей маме:
– Знаешь, Любочка, я ведь, когда увидела твою Аришу в сквере, чуть не заплакала. Она так похожа на мою Верочку. А когда узнала возраст Аришки, то совсем не по себе стало, сердце защемило. Верочке моей двенадцать было. Ты звонила своим родственникам, чтобы узнать, почему вас не встретили, а я сидела в комнате и боялась: вдруг тебе ответят, ты соберёшь дочку, и вы уедете. Не обижайся, мне очень хотелось пожить с вами. Аришка твоя такая же болтушка и хохотушка, как и Верочка. И моя девочка тоже грызла ногти, а я её за это ругала. Глядя на Аришу, я себя молодой почувствовала, как будто опять стала мамой. На время. Мне опять было о ком заботиться. Столько лет одиночества… Никому не пожелаю, не дай бог тебе такое пережить.

И бабушка Юля рассказала следующее.

– Когда-то я была молодой и быстрой, успевала и работать, и учиться. На заводе занимала руководящую должность. Всегда и везде первая. Приходилось много разъезжать по Союзу. Да и по партийным делам с выездными комиссиями постоянно по области моталась. А муж работал инженером, тоже часто уезжал в командировки. Серьёзным был, спокойным. И очень тихим, в отличие от меня. Я же была задорная, хохотушка. Перед самой войной возглавила партком на заводе, избрали секретарём. Хлопот и забот стало ещё больше.

Дочка наша, Верочка, росла самостоятельной и очень ответственной. Училась на «отлично», в классе была заводилой. Вся в меня – везде первая. Очень хорошо стихи декламировала, в концертах участвовала. С детворой возиться любила, на улице не могла пройти мимо малыша: обязательно остановится, пощебечет с ним. Да и в коммуналке нашей тогда только молодёжь жила – в каждой комнате детские голоса звенели. Теперь из тех довоенных жильцов я одна осталась – кто на фронте погиб, кто в блокаду от голода умер, а кто потом, от полученных ран… Люба, когда вы с Аришкой гуляли, может, обратили внимание, что на стенах домов есть надписи-предупреждения об опасности артобстрела?

Мама тихо кивнула. Конечно, видели, и не раз, только не знали, зачем они нужны.
– Это с сорок первого память. Чтобы не забыли. Не мы, пережившие блокаду, а те, кто будет жить после. Война перевернула всю нашу жизнь. Муж погиб в ополчении. У него зрение очень плохое было, на фронт не брали. Так он ушёл с нашими заводскими одним из первых. Мы и попрощаться не успели. Я прибежала домой, а его уже не было.

Мне расхотелось болтать ногами. Навострив уши, слушала пожилую женщину, поглядывая на девочку, улыбающуюся с фотографии. Представляла её жизнь. «Счастливая, – думала я, – жила в таком красивом городе!» Мне тогда казалось, что все жители Ленинграда только тем и занимались, что ходили по музеям.

– Началась полная мобилизация, – продолжала бабушка Юля. – Я служила комиссаром – фронт-то вот он, рядом. Постоянно моталась от передовой к тылу, мужиками командовала. Слушались, уважали. Смерти в глаза смотрела не раз. Очень боялась попасть в плен. У меня личный пистолет был. Думала: если вдруг, немцы схватят, то успею застрелиться.

А Верочка жила дома одна, под присмотром соседей. Уже блокада началась, мне приказали вернуться на завод. А завод-то на самой, считай, передовой, сутками на нём пропадала. Заскочу на короткий срок домой, дочку проведаю – и обратно. Спала на ходу, тогда все так жили. Для кого-то слова «Всё для фронта, всё для победы» – пустой звук, а для нас, переживших войну, это было делом жизни и смерти.

Люди умирали от голода. Просто падали на ходу. У меня паёк был немного лучше, чем у других, но тоже еле ноги таскала – Верочке всё отдавала. Она очень жизнерадостной была, даже в то время другим помогала. Ходила по квартирам с такими же пионерками, как и сама, деток собирала и в приют относила. Обходили каждый подъезд, каждую квартиру. Часто бывало так, что мать умрёт от голода, а руками к себе ещё живого грудничка прижимает. Ребёнок уж и кричать не может. Поэтому девочки и проверяли жильцов – живы ли? Бывало, придут, а в квартире только закоченевшие трупы. Списки жильцов вывешивались на дверях. Иной раз просто перечёркнутые крест-накрест – значит, вымерла вся квартира.

Электричества не было. Топили дровами. За водой на Неву ходили. Голенища сапог варили и ели, подмётки от кожаных сандалий… Страшно было смотреть на почерневших от горя людей. Это жестоко – умирающий от голода человек.

Я боялась за Верочку. Просила, чтобы она не ходила одна, без подружек, в темноте. Но она была слишком ответственной, очень доброе сердце было у ребёнка. Хотя сама уже еле передвигалась.

Однажды прихожу домой, пусто в квартире. Соседей уже никого не было в живых, дочь не отзывается. И к вечеру домой не пришла. Вторые сутки, третьи – нет девочки.

Ночью пришли ребята из розыска. Я накануне обратилась к ним с мольбой о помощи. Знали друг друга ещё с довоенной поры, они не отказали, сделали всё, что было в их силах, несмотря на занятость – бандитов тогда хватало.

Просто протянули мне узелок. В платочек – серенький такой, из козьего пуха, эту шалочку Верочка носила, – были завёрнуты косточки. Ребята сказали, что её съели. Сварили и съели. Останки опознали по одежде.

Я очень испугалась. С ужасом смотрела на смеющуюся девочку на фотографии. Мне, сытой и обласканной родителями, не верилось, что такое могло произойти с такой же, как я, девочкой.
– Сколько времени просидела, прижав узелок к себе, не знаю, – продолжила бабушка Юля. – Я не плакала. Зачем? Ведь я умерла вместе с дочерью. Слёз нет и сейчас. Мёртвые не плачут.

Мама, оглушённая услышанным, сидела не двигаясь. Потом вдруг опомнилась, выпроводила меня за высокий старинный шкаф, где стояла кровать, и уложила спать.

Я не сопротивлялась. Меня охватил ужас. Женщины ещё долго о чём-то говорили, а я, лёжа в кровати, думала о девочке, которая когда-то жила в этой комнате, может, спала на этой же кровати. И так же, как я, засыпая, любовалась чашками и молочником за стеклом высокого шкафа.

…Наш поезд отходил поздно ночью. Я знала, что мама хотела в последний день походить по магазинам, купить подарки родственникам и друзьям. Но вместо этого мы втроём поехали на Пискарёвское кладбище.

Тихо лилась из больших серых репродукторов, висящих на столбах, печальная музыка. Почему-то очень хотелось плакать. Бабушка Юля водила нас вдоль огромных захоронений блокадников. Её дочь тоже была похоронена среди них. Плакала мама, а бабушка Юля – нет. Она сказала, что Верочке хорошо лежать среди людей, а не одной в могиле. Шёл мелкий моросящий дождь, было очень тепло и душно, а мы всё бродили по кладбищу.

Перед отъездом на вокзал бабушка Юля протянула мне великолепную чашку с блюдцем из своего шкафа. Но мама отказалась от подарка. Уже потом она объяснила мне, что это дорогой кузнецовский фарфор девятнадцатого века. Мама посчитала этот подарок слишком щедрым для маленькой девочки, неудобно принимать дорогую вещь. Тем более что хозяйка ни копейки не взяла с нас за проживание. В благодарность по приезде в Казахстан, где в то время на Джамбульской ГРЭС работали мои родители, мама отправила в Ленинград две посылки с вкуснейшими яблоками и сухофруктами.

Зато подаренная бабушкой Юлей книга с дарственной надписью, чтобы помнила о ней и о поездке в Ленинград, хранится у меня 41 год. Книга пережила несколько десятков переездов. Мне становится не по себе, когда забываю её местонахождение. Сама не знаю почему. Может, потому, что напоминает о страшном рассказе, поразившем детское сознание и оставившем след в душе.

Не так давно, находясь в обществе молодых людей, я стала невольным участником разговора о терроризме и войнах вообще. Молодёжь спорила о том, что каждый защищает свою правду. С чем-то я соглашалась, о чём-то мягко спорила. Но когда разговор зашёл о неофашистах, высказалась эмоционально и жёстко. Тут же получила в ответ:
– Ну, тёть Арин, вы даёте! Как «совок» из прошлого века рассуждаете. Нельзя так жестоко и резко судить людей.

Да, детки, я из прошлого века. Внучка двух молодых парней, погибших в пекле войны. Внучка двух вдов. Дочь детей войны. Жестоко осуждаю? Может быть. Потому что в памяти остался образ женщины, прижимающей к груди узелок с косточками собственного ребёнка.

В раннем детстве я себя не помню. Вернее, не помню себя без Тузика. Без нашего «дворянина» на привязи у забора, который, вопреки всякой логике, из всей детворы и взрослого населения нашего переулка выбрал меня – самого маленького из семерых братьев и сестёр.

Он без малого восемь лет меня опекал, лелеял и, если хотите, воспитывал. Строго, последовательно и непреклонно, признавая меня сначала неразумным дитём, потом – единственным другом, а позже – партнёром и товарищем. А в финале скоротечной собачей жизни – своим кормильцем и защитником.

Помню его, огромного, по моим понятиям, грязного пса на привязи, который совсем не лаял, не скулил, только постоянно грыз ремни, показывал страшные клыки и рычал. Успокаивался, только когда я по неразумности подходил к забору. Он облизывал мои руки, лицо, чем приводил в неописуемый ужас маму. Это очень забавляло моих сестёр, которые были рады оставить меня на попечение пса и улизнуть по своим девичьим делам. Каждый раз он рвал ремни и прибегал в наш двор. Мамины попытки прогнать его заканчивались моими слёзами, так что вскоре все махнули рукой.

Вот с этих пор я помню себя и Тузика отчётливо, ярко, покадрово – хоть описывай каждый день, проведённый нами вместе.

Члены нашей семьи были кошатниками. Огромный наглый рыжий Котофей был любимцем моих сестёр и пользовался уважением мамы, потому что не таскал ничего со стола и нянчился с нами по ночам, когда мы устраивали истерики по поводу и без. Вот с ним Тузику поначалу было сложнее всего – ну не хотел котяра делить нашу любовь и дружбу с какой-то дворнягой. Но и эта проблема была решена Тузиком радикально. Когда однажды чужой кот стырил со стола хлеб, Тузику хватило нескольких метров, чтобы догнать, попортить сопернику Котофея шкуру и с достоинством вернуть украденное. Этим пёс заслужил уважение нашего кота и доброе расположение мамы.

Помню, как однажды утром мама в слезах показала мне курицу, принесённую Тузиком, а сам он гордо вилял хвостом и заискивающе искал одобрения в наших глазах. Успокоился, только когда мама впервые погладила его, а я похвалил за заботу. Мама ещё долго спрашивала у соседей о пропаже – безрезультатно, а Тузик повадился подкармливать нас. Колхозный склад находился рядом, а кладовщик не всегда бывал трезв и внимателен.

В первый класс Тузик провожал меня с великой опаской. И хотя школа совсем рядом, не доверял никому эту сложную работу. На переменах стоял такой страшный гвалт – школьники играли с очумевшим от счастья псом, – что учительнице пришлось обратиться к маме. Тузик внял маминым просьбам и стал ждать меня уже у дороги. Я не помню, чтобы он пропустил хотя бы день. Оберегал меня усердно, неистово, даже с каким-то надрывом, будто вся его жизнь, само существование зависели от моего благополучия.

Помню, как-то весной, когда сошёл снег и вокруг стояла непроходимая грязь, мы вынуждены были ходить по тропинкам у заборов. Рядом с одним из них сидел на привязи огромный пёс, который при виде нашей кавалькады во главе с Тузиком и Котофеем каждый раз приходил в бешенство и отчаянно кидался на ненавистных прохожих. Но мы уже знали длину его цепи и игнорировали. Это заставляло бедную собаку метаться с удвоенной силой. Однажды цепь не выдержала и порвалась в момент, когда именно я находился в непосредственной близости от пасти собаки. Я даже не успел испугаться – Тузик молнией метнулся в сторону пса и намертво вцепился тому в горло.

Позже прибежали люди и, просунув в пасть Тузику рукоятку топора, с трудом освободили бездыханное тело собаки.

Всё помню отчётливо, ясно, как будто это было только вчера: и с каким беспокойством Тузик смотрел на меня, и как настойчиво уводил он от этого места нашу кавалькаду. После того случая отношение к нему изменилось, Тузика безоговорочно приняли все, он стал полноправным членом нашей многочисленной семьи.

Долгих восемь лет он был мне другом, верным стражем и помощником во всём. Гости удивлялись, когда показухи ради мы небрежно просили Тузика проведать гусей или пригнать нашу кормилицу козу. Надо было видеть их лица, потому что вскоре Тузик возвращался с брыкающейся козой или пригонял непослушных гусей, отсеивая по дороге чужаков. При этом морда у него была довольная, и он даже улыбался, когда принимал из моих рук угощение при полном восторге зрителей.

Будучи уже немолодым, Тузик провожал и встречал сестру, которая посменно работала на хлебозаводе, и каждый раз неспешно и с достоинством съедал заработанную четвертинку хлеба. Но он всегда спрашивал у меня позволения и как бы извинялся, что надолго оставляет без присмотра.

Я не помню своего детства без него. Но вижу себя со стороны его глазами: маленьким несмышлёнышем в начале нашей дружбы; школьником, опекаемым мудрым товарищем и другом; ладным подростком в последние месяцы его жизни.

Видимо, это была его миссия.

Он ушёл так же мудро, как жил, – просто однажды утром его не оказалось у порога, и по маминым глазам я понял, что Тузика не надо искать.

Я стал взрослым. И помню себя уже без него, ищущим.

Дети гор сразу взяли быка за рога:
— Ти нам дэнэг дольжен.
— За что?
— Ми твоя криша.
— Сколько денег-то?
— Дэсят тысяч.

Ну, думает Серега, будут вам деньги.
— Ребята, все понимаю, но нет у меня здесь такой суммы, это ж одна из моих торговых точек, а крупную наличность я держу в офисе, поехали туда, я вас к своему кассиру отведу, он вам все и отдаст.

У бандитов глаза загорелись: сеть торговых точек , офис в центре! «Щас, — думают, — прикрутим бизнесмена по полной».

Серега, не будь дурак, садится в машину и везет братков в родной УБОП. А там полным ходом идет ремонт, фасад обновляют, табличка снята, в коридорах краска-шпатлевка.

Заходят в здание. У Сереги полно знакомых: полгода назад уволился. Все с ним здороваются, жмут руку. Братки на понтах, убоповские опера на них косятся, не могут понять, в чем дело.
— Серега, кто это?
— Да моя крыша, вот к кассиру за деньгами идем.

Опера приветливо улыбались джигитам и неторопливо следовали за троицей. А Серега тем временем подвел джигитов к кабинету своего бывшего начальника. Вошли, поздоровались. Бывший опер, указывая на человека, сидящего в кресле, говорит браткам:
— Ну вот тот, о ком я вам говорил.
— Эээ, слющай, ти нам дэнэг должэн, — насели горцы на полковника.

Старший офицер управления по борьбе с оргпреступностью смотрит на джигитов и не может понять, в чем дело.
— За что деньги-то?
— Как за что? За крищу.
— Так за крышу мы деньги на ваш счет в конце прошлой недели перевели…

Около приоткрытой двери уже собралась группа корчащихся в конвульсиях оперативных сотрудников.
— Эээ, какой счет, баран! Двадцать тысяч давай!
— Серег, че это за клоуны? — возмутился убоповец.
— Как чего? Крыша, вы разве не поняли?

Полковника осенило! Он затрясся мелкой дрожью и, не отрывая взгляда от джигитов, начал судорожно шарить по ящикам стола.

Наконец табельный пистолет был найден.
— Да я вас, уродов, прямо здесь положу!
— Э-э-э, ти нас пистолэтом нэ пугай, давай дэнги, проблеми будут.

Опера в коридоре уже ползали по полу, из последних сил пытаясь сдержать приступы гомерического хохота.

Несмотря на браваду, вид пистолета начал пробуждать в незадачливых братках проблески интеллекта. Обернувшись на хохот оперов, они почувствовали себя как-то неуютно.
— Ребята, вы, что такое УБОП, знаете? Улыбнитесь, вас скрывают скрытой камерой, — поведал кавказцам Серега.

Через минуту оперативники, утирая слезы, джигитов скрутили и вывели из кабинета.
— Серый, если б ты сейчас у меня работал, я б тебе за такие шутки строгача влепил, — только и смог выдавить из себя полковник.

Женщина: Господи, ОН уходит, уходит, уходит от меня! (Плачет) Мозг: Позитивнее, позитивнее... Женщина: Куда позитивнее-то? Вещи собирает, сволочь... Мозг: Не реви, улыбайся... Загадочно улыбайся... И не размахивай руками, как мельница! Женщина: Сволочь, чемодан укладывает... Порядочный мужик, уходя забирает только носки и трусы, а эта сволочь еще и маечки укладывает... (Плачет) Мозг: Улыбайся! Женщина: Может броситься к нему на шею? Мозг: Дура! Женщина: Может на колени перед ним рухнуть? Мозг: Дура! Женщина: А может его того? Мозг: Что "того"? Женщина: Ну.... Сковородкой по голове тихонечко? Мозг: ? Женщина: Потом кормить его, бедненького, бульончиком... Так месяца два можно протянуть... Может, привыкнет, не уйдет... Мозг: Уголовщина ты все-таки... А если силы не рассчитаешь? Женщина: А я получше замахнусь и кааааак дам! Мозг: Я не в этом смысле... Баба-то ты сильная... еще убьешь, а это статья! Женщина: Делать-то что, скажи, раз ты такой умный? Мозг: Улыбайся!!!!! Позитивнее, позитивнее... Женщина: Ну, что в этом можно найти позитивного? Я однааааа остаааанусь! (плачет) Мозг: Улыбайся! Во-первых, не одна, а свободная женщина... Женщина: На фига мне такая свобода? Мозг: Улыбайся! Свобода - это прекрасно: будешь заниматься только собой! Женщина: Зачем? (Хлюпает носом) Мозг: Затем! Бразильский выучишь - ты так всегда мечтала смотреть сериалы без перевода. В кружок игры на ударных запишешься - с твоей силищей-то! Женщина: Времени все как-то не было... Мозг: Сама будешь финансами распоряжаться без всяких глупых покупок американских удочек и вечных ремонтов сдохшего автомобиля! Женщина: Шубу куплю и босоножки... ну, те... с бантиком... (Утирает слезы) Мозг: С тем парнем из юридического отдела поужинать сходишь - он на тебя так смотрел... Женщина: (Улыбается) Ага, в "МакДональдс" сходим, он, между прочим, предлагал уже. Шубу одену, босоножки с бантиком... (Улыбается загадочно) Мозг: Ни готовить никому, ни стирать... Женщина: Только маникюр-педикюр-маски-массажи! (Улыбается от счастья) На экскурсию съезжу по Московской кольцевой дороге... (Мечтательно) Мозг: Вот, а ты позитива не видела... Женщина: Ой, заживу! (Улыбается победно) ОООООООООЙ!!!!!! Мозг: Что? Женщина: Он на коленях стоит с чемоданом, коленки целует! Мозг: Кому? Женщина: Ну, не чемодану же! Говорит, никогда такой, как я, не найдет... Прощения просит... Остаться хочет! Мозг: ОЙ! Женщина: А как же свободная женщина? (Плачет) А как же кружок игры на ударных? Шубка, босоножки те? (Рыдает) Вася из юридического отдела? Мозг: Позитивнее, позитивнее....

“…Итак, какой это рейс на моем счету? Вроде сорок третий.… Или сорок седьмой? Когда со счета сбился, и то не помню… Память слабеет. Это место все силы вытягивает, и даже до памяти моей добралось. Завязывать надо с этими “походами”…”

“…И почему мне всегда везет на всяких молодых полудурков? Вот опять крутится. Все ему интересно, что я за зверь такой. А может, боится что я и не человек уже. Озирается, глаза таращит. А любопытный… Во, сейчас опять чего-то спросит – на роже у него написано”
- Молчун, а почему тебя так прозвали? Ну, я о том, что ты молчишь все время… Нет, я считаю это нормально – человек вправе выбирать, разговаривать ему или нет… Но почему к тебе прилипло именно это прозвище?

“Ох, ну и бестолочь… И что они такие здесь делают… Чего вот этот остолоп, тут забыл? Не дает ему покоя мое прозвище… Может тебе еще и имя назвать? Похоже, мне недолго придется в паре с ним тут разгуливать. Такой долго не протянет вляпается куда-нить…”
- Молчун, это, конечно, твое право со мной не разговаривать, но неужели на такой простой вопрос нельзя ответить? Я ведь знаю, ты не немой, я помню, как в баре ты послал того громилу. Я от души посмеялся, таких выражений отродясь не слышал. И отку…
- Стой.

“Так что там нам Зона подготовила? Так, так… Что имеем – пятак голой земли, неровный. Почва спрессована… По всем признакам – “комариная плешь”. Дай-ка для верности болтом проверю…”
- Ого! Молчун! Ты видел, как полетело! Вот это да! А еще можно так же? Я сфотографирую…. Ну куда ты пошел, Молчун? Мне же фотографии нужны! Черт, знаешь, не обижайся, но я иногда жалею, что именно тебя взял в проводники… Да не дуйся ты так, это я шучу.

“Ха, он думает меня это волнует - жалеет он о чем-то… Меня волнует только одно – моя собственная задница… Ну еще моя Лия… И Кира… Как они там, дома? Соскучились, наверное. Ну, ничего, вот с этого рейса вернусь, подарки привезу обеим… Благо, гонорар за ходку позволяет… Надо будет сразу на лекарства дочурке отложить поболе… Но все это после, по возвращении… Если оно будет… А пока – Зона. Так. Все лишнее из головы. Сейчас только Зона”

- О чем опять задумался, Молчун? Наверное, планы на заработок от этой ходки составляешь? Я тебе все-таки неплохое предложение сделал, а? Что скажешь?
“Смотри-ка, какой проницательный… А с виду – дурак дураком… Вот еще бы под ноги смотрел… Кстати, что там у нас под ногами? Хрустит что-то…Ё… твою мать…”
- Стоять. Не двигаться.
- Молчун, ты чего?… Что у тебя с лицом?
- Даже не дыши.
..............................

продолжение : http://www.homeship.ru/load/2-1-0-5
автор - Нутес Вячеслав. .................................(не я. Ставром)))

Врачей мама не послушалась, на свой страх и риск дотянула до 6 месяцев и только потом в первый раз появилась в женской консультации. Я был желанным ребенком: дедушка с бабушкой, папа и даже сводная сестра не чаяли во мне души, а уж мама просто пылинки сдувала со своего единственного сына!

Мама начинала работать очень рано и перед работой должна была отвозить меня в детский сад «Дубки», расположенный недалеко от Тимирязевской академии. Чтобы успеть на работу, мама ездила на первых автобусах и трамваях, которыми, как правило, управляли одни и те же водители. Мы выходили с мамой из трамвая, она доводила меня до калитки детского сада, передавала воспитательнице, бежала к остановке и ... ждала следующего трамвая.

После нескольких опозданий ее предупредили об увольнении, а так как жили мы, как и все, очень скромно и на одну папину зарплату прожить не могли, то мама скрепя сердце придумала решение: выпускать меня одного, трехлетнего малыша, на остановке в надежде, что я сам дойду от трамвая до калитки детского садика.

У нас все получилось с первого раза, хотя эти секунды были для нее самыми длинными и ужасными в жизни. Она металась по полупустому трамваю, чтобы увидеть, вошел ли я в калитку или еще ползу, замотанный в шубку с шарфиком, валенки и шапку.

Через какое-то время мама вдруг заметила, что трамвай начал отходить от остановки очень медленно и набирать скорость только тогда, когда я скрывался за калиткой садика. Так продолжалось все три года, пока я ходил в детский сад. Мама не могла, да и не пыталась найти объяснение такой странной закономерности. Главное, что ее сердце было спокойно за меня.

Все прояснилось только через несколько лет, когда я начал ходить в школу. Мы с мамой поехали к ней на работу, и вдруг вагоновожатая окликнула меня: «Привет, малыш! Ты стал такой взрослый! Помнишь, как мы с твоей мамой провожали тебя до садика...?»

Прошло много лет, но каждый раз, проезжая мимо остановки «Дубки», я вспоминаю этот маленький эпизод своей жизни, и на сердце становится чуточку теплее от доброты этой женщины, которая ежедневно, абсолютно бескорыстно, совершала одно маленькое доброе дело, просто чуточку задерживая целый трамвай, ради спокойствия совершенно незнакомого ей человека!

Источник: AdMe.ru

Ночь была ясной, лунной; немецкий истребитель заметил ползущий к линии фронта Р-5 с бортовым номером 02-03 и обстрелял его. Мотор загорелся, кабину пилота начал заполнять дым, за которым потянулись языки пламени. По инструкции полагалось проверить высоту и прыгать. Лётчик 1-й транспортно-бомбардировочной эскадрильи 105 гвардейского отдельного авиационного полка ГВФ (Гражданского воздушного флота — то есть Аэрофлота) лейтенант Мамкин инструкцию не выполнил.
... В конце 1943 года командованию Полоцко-Лепельской партизанской зоны стало известно, что немцы нашли рациональное применение находившимся в их власти славянским детям — хоть те и принадлежат к неполноценным племенам, их кровь вполне пригодна для спасения раненых солдат фюрера. Одним из источников свежей крови должен был стать контингент Полоцкого детского дома, не успевший в своё время эвакуироваться. Ко времени, о котором идёт речь, детей в нём было больше 150, возрастом от 3 до 14 лет.

Однако свирепые и безжалостные белорусские подпольщики группы «Бесстрашные» и партизаны отряда имени Щорса бригады имени Чапаева хитростью и обманом оставили немцев без детской крови. Руководство детдома убедило местные оккупационные власти, что больных и истощённых детей сначала лучше откормить на деревенских хлебах. В результате детей удалось вывести в партизанские леса.

Весной, воспользовавшись тем, что природа и климат затормозили 1-й Прибалтийский фронт, немцы решили покончить с белорусскими партизанами, сосредоточив огромные силы. Командующий фронтом Иван Христофорович Баграмян распорядился: силами 3-й воздушной армии партизанам помочь, детей вывезти. Развернулась операция «Звёздочка», в ходе которой к своим было вывезено более 200 детей, а также 314 раненых партизан; партизаны получили 90 тонн боеприпасов и спецгрузов.

В ночь с 10 на 11 апреля 1944 года пилот Мамкин прилетел за детьми в девятый раз. Кинохроника (да, к партизанам были направлены спецгруппы кинооператоров — чтобы фиксировать происходящее для истории и будущих поколений) сохранила кадры погрузки детей в его самолёт. В качестве аэродрома использовалось озеро Вечелье, но лёд становился всё тоньше, и надо было торопиться.
Удивительно, но факт: в самолёт Мамкина удалось втиснуть десять детей, их воспитательницу Валентину Латко и двух взрослых раненых партизан. Лётчик поднял машину и повёл её к своим. Но на подлёте к линии фронта попал под огонь немецкого «ночника».

Линию фронта лётчик пересёк на уже горящей машине. Горел мотор, пламя добралось до открытой кабины пилота. Горели унты и комбинезон с парашютными лямками, обугливался шлемофон, в огне начали плавиться стёкла лётных очков. Горящий лётчик подобрал подходящую площадку и успешно посадил самолёт. Первым из него выбрался старший мальчик Володя Шишков. Он и подбежавшие солдаты вытащили из самолёта всех пассажиров; перегородка, отделяющая кабину лётчика, прогорела, и у некоторых из них уже тлела одежда.

Лётчик Мамкин выбрался из кабины сам, но за бортом обугленные до костей ноги отказались ему служить. Прежде чем потерять сознание, он задал единственный вопрос: «Дети живы?» Лётчика доставили в госпиталь, но сделать уже ничего было нельзя. 17 апреля лётчик Мамкин умер. В этот день его поминают все, кому дорога память о нём — только детей и внуков спасённых им детей в конце 1970-х было уже больше тридцати. Помнят его и в 227 средней школе Москвы, где сохранился Музей боевой славы 105 авиаполка ГВФ.

Лет 15 назад ночью забегает к нам в ординаторскую сестра из приёмного покоя.
– Пациент тяжелый во второй операционной!
Я – туда, бригада уже собралась, на столе девочка лет шести. Пока одевался и стерилизовался, узнал подробности. В автоаварию попала семья из четырех человек. Отец, мать и двое детей: близнецы мальчик и девочка. Больше всех пострадала девочка: удар пришёлся в область правой задней дверцы, там где находился ребёнок. Мать, отец и её брат почти не пострадали – царапины и гематомы. Им помощь оказали на месте.У девочки переломы, тупые травмы, рваные раны и большая потеря крови.
Через пару минут приходит анализ крови, и вместе с ним известие, что именно третьей положительной у нас сейчас нет. Вопрос критический – девочка "тяжелая", счет на минуты. Срочно сделали анализ крови родителей. У отца – вторая, у матери – четвёртая. Вспомнили про брата-близнеца, у него, конечно, третья.
Они сидели на скамейке в приёмном покое. Мать – вся в слезах, отец бледный, мальчик – с отчаянием в глазах. Его одежда была вся перепачкана кровью сестры. Я подошёл к нему, присел так, чтобы наши глаза были на одном уровне.
– Твоя сестричка сильно пострадала, – сказал я.
– Да, я знаю, – мальчик всхлипывал и протирал глаза кулачком. – Когда мы врезались, она сильно ударилась. Я держал её на коленях, она плакала, потом перестала и уснула.
– Ты хочешь её спасти? Тогда мы должны взять у тебя кровь для неё.
Он перестал плакать, посмотрел вокруг, размышляя, тяжело задышал и кивнул. Я подозвал жестом медсестру.
– Это тетя Света. Она отведёт тебя в процедурный кабинет и возьмет кровь. Тетя Света очень хорошо умеет это делать, будет совсем не больно.
– Хорошо. – мальчик глубоко вздохнул и потянулся к матери. – Я люблю тебя, мам! Ты самая лучшая! – Затем, к отцу – И тебя папа, люблю. Спасибо за велосипед.
Света увела его в процедурную, а я побежал во вторую операционную.
После операции, когда девочку уже перевели в реанимацию, возвращался в ординаторскую. Заметил, что наш маленький герой лежит на кушетке в процедурной под одеялом. Света оставила его отдохнуть после забора крови. Я подошёл к нему.
– Где Катя? – спросил мальчик.
– Она спит. С ней всё будет хорошо. Ты спас её.
– А когда я умру?
– Ну... очень нескоро, когда будешь совсем старенький.
Сначала я как-то не понял его последнего вопроса, но потом меня осенило. Мальчик думал, что умрет после того, как у него возьмут кровь. Поэтому он прощался с родителями. Он на все сто был уверен, что погибнет. Он реально жертвовал жизнью ради сестры. Понимаете, какой подвиг он совершил? Самый настоящий. Много лет прошло, а у меня до сих пор мурашки каждый раз, когда вспоминаю эту историю…

Из интернета.

Проктолог Фёдор Иваныч любил после работы смотреть в звёздное небо. Часами всматривался в далёкую, властно всасывающую, полную тайны звёздчатую черноту. Дух захватывало, волосы на голове шевелились…

На чердаке был установлен самодельный телескоп с окуляром из четырёх стёклышек. С материалами и чертежами помог кандидат-астроном, которого Фёдор Иваныч пользовал массажем (нежным резиновым пальчиком) и ромашковыми микроклизмами. Областные светила не вылечили застарелую болезнь, а ромашка помогла.

Пациенты заранее знали, старались попасть на приём к проктологу, если к вечеру небо уверенно прояснялось. Тогда прояснялось, как небушко, и лицо Фёдора Иваныча: распускались мрачные морщины, расходились сурово сдвинутые пшеничные брови… Ну и хватит об этом. Ёрничать над профессией проктолога большого ума не надо.

Выйдя на пенсию, ни дня больше не проработал по специальности. Тут же устроился в больничном городке сторожем, сутки через трое.

«В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я радостно и свободно двигаюсь от прошлого к будущему. Я полон любви и созидания…»
Фёдор Иваныч снял старенькие очки, уложил во фланелевое гнёздышко футляра. Потёр усталые глаза. Включил грязноватый, захватанный электрочайник. Из-за фортки вытащил авоську с варёной курицей.

Всё здесь, в каморке, было родным, знакомым. Хорошая, несуетная работа: располагает к философии, созерцанию. Ночи напролёт штудировал толстые книги. Подчёркивал, делал выписки.

Когда слабые глаза краснели, выходил во дворик. Прохаживаясь, размышлял о прочитанном. Мысленно соглашался с прочитанным – либо, наоборот, яростно спорил. Хвалил – или негодовал… Кругом покой, шелестит листва на старых больничных липах. Сонные больничные корпуса, за забором серые громады многоэтажных домов. В них как сурки спят люди. Так и жизнь проспят.

Продрогнув, довольный Фёдор Иванович возвращался в душное тепло каморки.

«В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я полон любви и созидания…»

Ход мыслей нарушили звуки из кухни. Там, как всегда, что-то бурно жарилось-парилось. Красная от духоты супруга Капитолина Григорьевна стучала ножом: крошила зелень. Ещё одна разделочная доска, вся в глубоких рублено-резаных рубцах, сочилась красным мясным соком. Фёдор Иваныч поморщился.

Капитолина Григорьевна поставила перед мужем глубокую тарелку с борщом. Борщи варить она была мастерица – духовитые, огненные, наваристые. И котлеты жарила: с чесноком, нежные, сочные – язык проглотишь. И выпечка удавалась пышная. Но…

Фёдор Иваныч анализировал эту вот страсть наших женщин готовить, стряпать, гоношиться сутками у плиты. Или взять огород: от зари до зари кверху задницами бдят над грядками, не дай бог прорастёт хоть одна сорнячная травинка. Эдакая могучая тётя против чахлой травинки – Фёдор Иваныч целиком и полностью был на стороне последней. И ведь надуваются от гордости, и поглядывают друг на дружку гоголем через заборы: у кого огород идеальнее, лысее, скучнее.

И пришёл к выводу: не от большого ума это. Скорее от нелюбви к себе, к женщине. Неуверенность, комплекс неполноценности. В чём-то другом не удалось – так хоть шаньгами и огурцами-помидорами мир удивлю.
Или взять, опять же, болезненную, нездоровую чистоплотность, нескончаемую борьбу с грязью – не на жизнь, а на смерть. Патологическая, неуёмная страсть к вытиранию пыли – явно животное, собственническое начало в женщине. Как будто ареал обитания метит. Махнула мокрой тряпкой – застолбила территорию: не тронь, моё.

Вот помрёт она – и что? На её могиле напишут: «Варила отменные борщи»? «Содержала в идеальном порядке дом и огород»? Дуры бабы.

Капитолина Григорьевна вкушала борщ, аккуратно подставляя под ложку хлеб, низко наклоняясь. Сквозь сожжённые химией кудряшки тут и там блестел лакированный розовый череп. Уместнее уж в платочке ходить.

И перестать бы ходить в сарафане, оголять шею и грудь – кожа в трещинках, чешуйках, как засохшее тесто. И ведь не сделаешь замечание – обидится, расплачется. Брови вон тоже неопрятно, широко расползлись. Давно не выщипывала и не рисовала угольные стрелочки. Фёдор Иваныч значительно хлебал борщ. Глядел в газету, чтобы не видеть лысую толстую Капитолину Григорьевну.

Ему не повезло: супруга не была ни сподвижницей, ни единомышленницей, всецело разделявшей взгляды мужа. Не дышала упругой высокой грудью в унисон… Фёдор Иваныч скосил глаза на… на то, что называлось у жены грудью и лежало двумя сдутыми шарами на животе… Мысленно крякнул.

А грезилось разное… В альбомах художников-передвижников XIX века встречались картинки. Мужчина размашисто меряет диагональ подвальной комнаты – волосы зачёсаны кверху, лицо одухотворённое, взгляд горящий, рубит ладонью воздух, похож на Фёдора Иваныча в молодости. А в кресле – тоненькая пышноволосая женщина в чёрном, под горло, платье. Вся подалась к нему, восторженно слушает. Упругая высокая грудь выписана как живая…

Так хотелось и Фёдору Иванычу блистать эрудицией, гореть, зажигать, увлекательно спорить. Щедро раскидывать накопленные богатства познания, бросать зёрна в весеннюю благодатную, влажную, отзывчивую почву… А не ту, высохшую, в тестяных чешуйках, потрескавшуюся, как пустыня Гоби.

Кого он представлял тоненькой порывистой женщиной? Была одна… Райская птичка.

Нет, вы неправильно поняли. Фёдор Иваныч ни разу в жизни физически не изменил жене. Хотя в санаториях и домах отдыха подлечивался регулярно: как у медработника с путёвками проблем не было.

В день заезда Фёдор Иваныч – тогда молоденький, тощенький – облюбовал в столовой столик. Там ещё рядом росла мохноногая пальма в кадке… Официантка с двухэтажной эмалированной тележкой подскочила, грубо и ловко раскидала тарелки с ужином.

Он доканчивал диетическую котлетку, когда на рукав его пиджака легла обнажённая длинная женская рука. Всё правильно. Чтобы быть красивой, нужно иметь длинную шею, длинные ноги и чуть-чуть длинные руки.
За спиной стояла женщина в открытом, на бретельках – не вульгарно врезающихся в сдобные плечи, а соблазнительно, беспомощно соскальзывающих с них, – платье серебристого цвета. Душистая, нежная – из другого мира, другого измерения.

Низко склонившись, так, что в серебряном вырезе… Нет, язык отказывался комментировать увиденное… Так вот, женщина приветливо спросила, обедает ли он в одиночестве. А если да, то пусть предупреждает: занято, столик занят. Понимаете? Весь столик. А она сейчас быстренько вернётся, ей только нужно позвонить.

Она говорила, точно пела, и её голос серебряно звенел и переливался, как складки её платья.

Райская Птица, по ошибке залетевшая в пахнущий хлоркой и капустой общепитовский зал, опустившаяся между столами, покрытыми позорными клетчатыми клеёнками. Вот-вот, оглянувшись, осознав ошибку, она должна была досадливо, нервно оправить перья, взмахнуть гибкими крыльями. Взмыть в столбе пыльного солнечного света к куполу потолка, разбить его сильной женственной грудью, растаять в небе.

Но женщина не взмыла. Она грациозно понесла своё обтянутое серебром тело между столиками, брезгливо огибая, не прикасаясь к ним. Божественная! Она шла в вестибюль к таксофону.

Фёдор Иваныч, опустив глаза в тарелку, тыкал вилкой жёсткую творожную запеканку в кляксах сметаны. Сердце так стучало, что не мог есть. Она сказала: весь столик. Всё ясно-понятно. Не сезон, отдыхающих немного. Значит, они с незнакомкой будут всю смену сидеть одни.

У неё были тяжёлые, крупные, утомлённо полуопущенные веки. Федор Иваныч не любил примитивных, узеньких, по-змеиному сросшихся век у женщин. Нет в них, знаете ли, эдакой выразительности, сладкого порока. Как у Капитолины Григорьевны: мырг-мырг глазёнками, перехватила авоськи – и почесала по магазинам дальше.

Потом, у любой женщины – он это точно знал по Капитолине Григорьевне и по сотрудницам – при ближайшем рассмотрении становились видны на лицах и расширенные поры, и замазанные карандашом прыщи, и подстриженные маникюрными ножницами усы, и какая-нибудь вульгарная бородавка в волосках, загримированная под родинку… То, что издали выглядело безупречной кожей, на самом деле оказывалось слоем подсохшей, давшей повсюду мелкие трещинки пудры и жирно блестевшего крема.

У залетевшей по ошибке Райской Птицы лицо было мраморным. Хотелось провести по нему пальцем, чтобы убедиться, что это живая, тёплая кожа. Фёдор Иваныч торопливо огребал творожные крошки и проносил вилку мимо. Тыкал ею, пачкаясь сметаной, в нос или в щёку, а сам всё посматривал на женщину. Ему с его места её хорошо было видно.

Она поправляла на обтекаемых плечах бретельки, нетерпеливо постукивала серебристой ножкой. И не он один – все мужчины засмотрелись на серебряную фигурку. И эта женщина только что попросила его держать столик – на них двоих.

Он не заметил, как курчавый мужик в велюровом пиджаке не спеша принялся составлять на стол тарелки с едой… Заторопившись, наскоро прожевав и проглотив, Фёдор Иваныч сказал: «Занято».

Мужчина продолжал выгружать глубокие миски с супом и мелкие тарелки с горками салатов.

– Здесь занято, – повторил Фёдор Иваныч.

Мужчина, посапывая толстым носом, опорожнял поднос.

Освещённая солнцем серебристая женщина, запрокинув голову, безмятежно смеялась в телефонную трубку.

– Да занято же, я вам говорю! – крикнул Фёдор Иваныч сквозь слёзы, вскакивая и поправляя очки. – Вы что, оглохли?! Вот скотина такая, господи!

Велюровый мужчина оставил наконец поднос. Не утруждаясь обогнуть столик, просто протянул руку и сгрёб пищавшего что-то там Фёдора Иваныча за лацканы пиджака. Потом слегка толкнул. Фёдор Иваныч зашатался и покатился, беспомощно взмахивая руками. При этом он ухватился за угол клеёнки, потянул на себя и опрокинул всё, что было на столе…

Велюровый мужик рассвирепел ещё больше. По-бычьи сопел и оглядывался вокруг, не зная, что бы ему ещё такое сделать. Но встревоженная серебристая женщина уже подбегала к своему низвергнутому, поруганному, валявшемуся на полу бесстрашному рыцарю. Тянула трепетные душистые руки, чтобы обвить ими голову, прижать, упокоить на тёплой груди.

– Псих! – завизжала женщина. – Коля, ты что, не видишь, это чокнутый?! Как человека просила: подержать столик… Ай, да ну его, не связывайся. Валим отсюда.

И она взяла Велюрового под руку и повела, почти побежала к выходу. Они убежали, а администратор, значительно хмурясь, шёл к месту побоища. Фёдор Иваныч разводил руками над битыми тарелками, над измазанной в соусе ковровой дорожкой.

Он потом встречал Райскую Птицу с Велюровым под ручку – они его в упор не узнавали.

А Капитолина Григорьевна отроду не была красивой. Это так, к слову.

Да… Другой бы сказал: не делай добра – не получишь зла, только не Фёдор Иваныч. Он был из тех, кого неудача подхлёстывает. «Всякое препятствие поднимает дух».

В молодости был ярым атеистом. Ближе к пенсии стал задумываться. Ходил в церковь. Сурово оттеснял пахнувших хозяйственным мылом старух, становился ближе к клиросу. С хоров лилось неземное, ангельское песнопение. Сердясь и смущаясь, смахивал пальцем неуместную слезинку. Возвращался домой, как из бани: светлый, благостный, чистый. Кротко требовал от Капитолины Григорьевны, чтобы варила постные каши.

Позже увлёкся востоковедением. Кабы не возраст, непременно посетил бы долину Катманду, совершил паломничество к священной горе Кайлас. Побеседовали бы с гуру. Два умных человека всегда найдут, о чём поговорить.

Любопытен стал как ребёнок: посещал секты, оккультные кружки, спиритические сеансы. За круглым столом вертел блюдца, с обеих сторон ногами ощущая волнующие, горячие сквозь платья бёдра соседок.

В предназначенном под снос неотапливаемом доме стоял Фёдор Иваныч с единомышленниками: такие же заблудшие, жадно ищущие смысл, не теряющие веры. Воздевали к пыльной штукатурке руки, устремляли взоры, переминались, под ногами хрустел строительный мусор.

По знаку небритого руководителя посылали кверху мощный пук светлой энергии, любви ко всем живущим на земле. Флюиды, соединяясь, образовывали энергетический столб, который пробивал сгустившуюся над землёй грязно-коричневую зловонную карму.

Бормотали нестройным хором:
– В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я радостно и свободно двигаюсь от прошлого к будущему. Я полон любви и созидания…

Кое-кто обвинил бы Фёдора Иваныча в неразборчивости, всеядности, а может, и в чём похуже. Но разве не имеет права путник ошибаться и плутать, карабкаясь по одной из сотен тропинок, – а ведут они на Гору Истины, одну на всех.

Чем более зрелым становился Федор Иваныч, тем более трепетно относился ко всему живому.

Взять залетевшую в комнату муху. Рассматривал с умилением, как насекомое брезгливо умывается мохнатыми лапками.

Изучал в энциклопедии муху в разрезе: нервная система, кровеносная система – всё крошечное, настоящее, продуманное. Эволюционировавшее на протяжении тысячелетий, отлаженное и функционирующее как часики Божье творение.

Капитолина Григорьевна грузно, с топотом, одышкой гонялась по комнате за мухой. Взмах мухобойкой – и тысячелетиями вылепленное природой творение превращалось в месиво. Потом брезгливо тряпкой оттирала.

Фёдор Иваныч брился, душился, выбирал галстук: собирался в Общество Великого Спасения. Сегодня в жэковском красном уголке будут коллективно сосредоточенно тужиться, выделяя добро и любовь. Мысленно выдувать из них золотой шар и мощными посылами отправлять его в полёт над испоганенной, осквернённой землёй.

Заболела Капитолина Григорьевна. Ещё вчера бегала с авоськой по магазинам, суетилась на кухне, наполняла квартиру теплом от духовки и вкусными запахами. А сегодня лежит под капельницей, с клёкотом, хрипло дыша, стеклянно смотрит в потолок. Врач сказал: «Инфаркт, пока нетранспортабельна».

В квартире сразу появились женщины: соседки, родственницы. Фёдор Иваныч в другое время шуганул бы это сорочье племя, а сейчас нельзя. Сидел в холодной чистой кухне, силился понять, что сказал врач. Воображал сгусток крови, закупоривший вялую сердечную вену. Подумалось: человек – это биоробот. Только тело у него не железное, а тёплое, рыхлое, подверженное гниению. И в голове все проводки перепутаны.

Соседка испуганно сунулась в дверь.

– Вас зовёт!

На высоких подушках хватала воздух ртом Капитолина Григорьевна. С болью скосила на Фёдора Иваныча глаза. Не по слогам – по буквам страстно прохрипела:
– Н-и-к-о-г-д-а н-е л-ю-б-и-л. З-а ч-т-о?

Прошёл месяц. Фёдор Иваныч кое-как кашеварил. Носил Капитолине Григорьевне в больницу мутные, с серой пеной бульоны: когда пересоленные, когда пресные.

Выйдя из больницы, у трамвайной остановки обратил внимание на прыгавших по заплёванной утрамбованной земле воробьёв. Пир на весь мир: старушенция-раззява просыпала ячневую крупу.

В сторонке пригорюнился грязный серый комочек, одна лапка скрючена – должно, подбили мальчишки. Драчливые собратья оттирали его от пиршества и норовили клюнуть и потрепать за хохолок.

Фёдор Иваныч вынул из авоськи купленную к ужину белую пушистую булку. Стал прикармливать воробья-изгоя. Заманил хромоножку за пыльный куст: пируй, малыш, здесь тебе никто не помешает. Насытишься, клювик почистишь – и на веточку, баиньки. Глядишь, и ножка поправится быстрее.

Вот так, не ставя себе в заслугу, делать маленькие добрые дела. В трамвае Фёдор Иваныч скромно мысленно погрозил себе пальчиком: «Гордыня, Фёдор Иваныч, гордыня». Утомлённо прикрыл глаза.

«В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я полон любви…»

…Уличная кошка подкрадывалась к зазевавшемуся, увлёкшемуся булкой воробышку.

Но легко сказать — пошел! С Правдой-то ходить — не так просто. Кто пробовал, тот знает. Большая она, Правда, тяжелая. Поехать на ней — не поедешь, а на себе нести — далеко ли унесешь?
Тащит Дурак свою Правду, мается. А бросить жалко. Как-никак, за нее заплачено. Добрался домой еле жив.

— Ты, где, Дурак, пропадал? - набросилась на него жена.
Объяснил ей Дурак все, как есть, только одного объяснить не смог: для чего она, эта Правда, как ею пользоваться.
Лежит Правда среди улицы, ни в какие ворота не лезет, а Дурак с женой держат совет - как с нею быть, как ее приспособить в хозяйстве.
Крутили и так и сяк, ничего не придумали. Даже поставить Правду, и то негде. Что будешь делать — некуда Правды деть!
— Иди, - говорит жена Дураку, — продай свою Правду. Много не спрашивай — сколько дадут, столько и ладно. Все равно толку с нее никакого.

Потащился Дурак на базар. Стал на видном месте, кричит:
— Эй, народ! - кричит Дурак. — Бери Правду — дешево отдам!
— Да нет, - отвечает народ. — Нам твоя Правда ни к чему. У нас своя Правда, не купленная.
Но вот к Дураку один Торгаш подошел. Покрутился возле Правды, спрашивает:
— Что, парень, Правду продаешь? А много ли просишь?
— Немного, совсем немного, - обрадовался Дурак. — Отдам за "Спасибо".
— За "Спасибо"? - стал прикидывать Торгаш. —Нет, это для меня дороговато.
Но тут подоспел еще один Торгаш и тоже стал прицениваться.
Рядились они, рядились и решили купить одну Правду на двоих. На том и сошлись.
Разрезали Правду на две части. Получились две полуправды, каждая и полегче, и поудобнее, чем целая была. Такие полуправды — загляденье.
Идут Торгаши по базару, и все им завидуют. А потом и другие торгаши, по их примеру, стали себе полуправды мастерить. Режут торгаши правду, полуправдой запасаются.

Теперь куда легче разговаривать между собой. Там, где надо было сказать: «Вы подлец!» - можно сказать: «У вас трудный характер». Нахала можно назвать шалуном, обманщика — фантазером.
И даже нашего Дурака теперь никто дураком не назовет. О Дураке скажут: «Человек, по-своему мыслящий».

Пятница, вечер. Вдруг на телефон пришла смс-ка: «Мам, напеки блины, давно не пекла». Мой единственный сын погиб давно в «горячей точке», и от кого смс – непонятно, номер не определён. Наверное, кто-то перепутал номер. Больше об этом не думала, досмотрела кино и легла спать. Под утро приснился сон, что я пеку блины – с этой «картинкой» и проснулась. Что ж, делать нечего, придётся печь блины.
Напекла увесистую стопку блинов, сложила их «треугольниками», упаковала, и пошла на ближайший рынок – не продавать, угощать.
Пока шла до рынка, думала, как же раздать блины? Ответ увидела прямо у ворот рынка: в инвалидной коляске сидел парень с гитарой, а перед ним лежал кофр от гитары, куда люди бросали мелочь.
- Сынок, давно сидишь? – спросила, когда он допел песню про Афган, - Проголодался, небось?
- Немного. С утра пою.
- А я тебе блины принесла, тёплые ещё.
- Так у меня руки грязные, чтоб блины есть.
- Давай я тебя покормлю, - и пока он не начал возражать, быстро достала блин и сунула ему в рот.
Парень прожевал, хотел что-то сказать, но следующий блин также «заткнул» ему рот. Съев с десяток блинов, стал благодарить меня, а в глазах удивление и смущение. Мой поступок придал мне уверенности, и я смело зашагала дальше по рядам рынка раздавать блины.
Вот бабушка связала шерстяные носочки – ей блинок. Старичок вырезал из дерева фигурки животных – и ему, и другим, кто своим трудом зарабатывает на жизнь.
С рынка вышла через боковую калитку, а от ворот донеслась песня:
«Здравствуй, мама, я вернулся, я живой!
Посмотрел я своей матери в глаза
Постарела ведь она…»

Последние два блина повесила на дерево – птичкам.
Вечером пришла смс: «Благодарю, мама!» … номер – Unknown…