Судьба обделила меня видом из окна. Сначала был гнилой полузавалившийся забор соседа с провисающим в наш двор жасминовым кустом. Потом – почерневший от времени шифер на крыше сарая, потом – трансформаторная будка за окном курсантского общежития, о которую, заканчивая очередной курс, мы по традиции били синие, чёрные и красные чернильницы-непроливайки. Дальше были неухоженные пыльные дворы семи съёмных квартир моей бездомной офицерской молодости.

Мечтая о собственном жилье, я не без зависти разглядывал в вечерних окнах многоэтажек чужие люстры, ковры и мебельные стенки: казалось, этот мир создан не для меня.

В Севастополе перестроечной эпохи спрос на съёмное жильё намного превышал предложение. Квартирные хозяйки тщательно высматривали потенциальных клиентов, привередливо морщились, услышав «с ребёнком»… В сердцах я даже написал социальное стихотворение:

Тумба на страже осеннего сквера.
Лужи ногами прохожие месят…
«Снимет квартиру семья офицера».
«На год и больше» и «Только на месяц».

Словно знамёна, сшибаются мненья.
Словно шеренги, смыкаются строки.
И в контратаку идут объявленья:
«Только бездетным и одиноким!»

Финал опуса украшало крамольное восклицание: «Будто защита страны – это право только бездетных и одиноких!»

Во флотской газете стихотворение публиковать отказались, зато с удовольствием напечатали в городской, а на следующий день меня вызвал на ковёр наш генерал – начальник медицинской службы флота.

– Чего пишешь всякую х…ню? – грозно спросил генерал. – Ты который год без жилья? Шесто-о-ой?! Я, брат, двенадцать лет по чужим углам маялся… – и примирительно добавил: – Поэты должны писать о море, о любви. Чего диссидентствуешь? Ты восьмой в списке! Года через два получишь. Чаю хочешь?

Я действительно писал стихи о море и любви, но высокому флотскому начальству запомнился только этот социальный стишок: представляя меня адмиралу, начальнику политуправления флота, главный флотский пропагандист угодливо пробубнил: «Это тот самый, который про тумбу написал, товарищ адмирал! Это он и есть!»

Через полгода меня командировали в Афганистан, где кадровик штаба армии, едва взглянув в анкету, накинулся коршуном: «У вас там что, законов не читают? Чёрным по белому сказано: бездомных не присылать!.. Ладно, не боись… Убьют – дадим твоей семье квартиру».

Меня не убили, а потому квартиру по возвращении не давали ещё два года.

Помню день получения ключей от первой в моей жизни двушки – с раздельными светлыми комнатами, кухонным балконом и просторной лоджией, смежной с детской комнатой. Лоджию я тут же застеклил, заказал пол из пахучих сосновых досок, лично обшил вагонкой стены и потолок…

Что было видно из окна? Сначала были верхушки придорожных сосен и фонари автострады, а потом строители воткнули перед моими окнами девятиэтажку, заслонившую и этот скудный вид. В незашторенных окнах год за годом повторялась перед глазами растиражированная картина людского бытья: усталые мужчины в майках курят за столами, полнеющие жёны торчат у плиты, капризные дети никак не желают укладываться спать. «А в мире ничего не происходит и вряд ли что-нибудь произойдёт…»

В эйфории новосёлы долго здоровались друг с другом в лифте и на лестницах, примеряя, как новенькую клубную футболку, счастливый статус соседа. Пухлые дамочки с раскалёнными чайниками или кастрюльками оливье звонили по вечерам в дверь: «А давайте выпьем чайку, а давайте поговорим!»

– Никаких отношений с соседями! – поучал меня на службе мой начальник отдела. – Никаких чаёв-кофеёв! Никаких тортов и салатов! «Здравствуйте – до свидания» – вот идеальная форма отношений современного горожанина! В лучшем случае порядочному соседу можно доверить запасной комплект ключей.

По неопытности я дал слабину, и в нашей квартире буквально поселилась Ира – толстая продавщица военторга с литературной фамилией Даль. Поначалу Ира изводила меня долгими тупыми разговорами, потом предлагала покупать псевдодефицитное промтоварное барахло. Ира допытывалась, почему моя жена живёт в Ленинграде и не хочет переехать в новую квартиру, а раз не хочет, то у меня непременно должна «завестись баба».

– Во-овка, привет! Ну и где бабы? – восклицала Ира, возникая у меня на пороге. А потом начинала заглядывать в гостиную, спальню, на лоджию, раскрывала шкафы и даже заглядывала под тахту. – Та-ак, здесь нет и здесь нет… Ну, тогда давай пить чай.

В тот вечер очень не хотелось открывать Ире дверь, но она битый час звонила, стучала, скреблась, и я не выдержал.
– Та-ак, Вовка!.. Ну и где бабы? Показывай!

Ленивым кивком я указал соседке на дверь в ванную. Ира расплылась в улыбке, заглянула внутрь, ойкнув, уронила на пол свой любимый чайник-гжель и, не прощаясь, выскочила из квартиры. В ванне у меня действительно возлежала «баба» – девятнадцатилетняя Вика, призёр городского конкурса красоты.

– Я тебя не сдам, Вова!.. Не-ет, не сдам, – заговорщицки шептала Ира, появившись у меня только через месяц. – А красуля-то какая! Ка-акая кра-асуля!.. Ты на ней женишься?

Я слушал Иру и думал: «Сдаст. При первой возможности сдаст».

Потом пошли посиделки в компании мужа Иры, гигантского молчуна Вовы Даля, потом Ира плакалась, что Вова её поколачивает, потом Ира рвалась ко мне ночевать, причитая, что Вова Даль ждет её дома с мясным ножом.

Я послал Иру, и она прошипела в ответ: «А я-то храню твои тайны-ы…»

Ранним воскресным утром в дверь настойчиво позвонили. На пороге стоял изрядно помятый Вова Даль: «Выпить есть?»

После двух стаканов водки сосед поведал, что жена сдала его в ментовку и воскресную ночь Вова провёл в КПЗ.
– Там даже авторитет какой-то был, весь в наколках, сказал, что моё место у параши.
– А ты? – спросил я.
– А я его приподнял, сжал до хруста, перевернул и вставил головой в унитаз, а потом сел на его место… Налей ещё!.. Представляешь, остальная шушера сразу притихла… А утром меня вызвал подполковник, с порога спросил, тот ли я в самом деле Даль, ну, чемпион Европы по академической гребле? Я сказал, что тот самый и есть, и меня отпустили… Давай по последней, и пойду Ирке морду бить.

Спустя год Дали развелись. В последнюю ночь перед разменом их квартиры я вернулся домой поздно, проходя мимо, услышал, как уже бывшие супруги поют задушевным дуэтом:

Вот и всё, что было, вот и всё, что было.
Ты как хочешь это назови-и-и.
Для кого-то просто – лётная погода,
А ведь это проводы любви-и-и…

Новым моим соседом стал бизнесмен, который ни с кем не здоровался.

Удивительные чувства я испытал, впервые оказавшись в своей новенькой двушке один. Летние сумерки, острый запах побелки и свежей краски. Квартира абсолютно пуста, я долго брожу по комнатам, открываю и закрываю двери, трогая краны и щёлкая выключателями: неужели это всё моё? После съёмных квартир, после общаг и коммуналок – чувство счастливого одиночества: никто не вломится среди ночи, не постучит в окно…

Недавно близкий друг пожаловался, что ему мешает спать сигнализация соседских машин, хочется взять молоток, выйти во двор и пройтись по лобовым стёклам. А я вдруг вспомнил свою коммуналку со «славиками» и спросил приятеля, каково проснуться в четыре утра от матерщины и, выйдя на кухню, обнаружить троих незнакомых «джентльменов», которые на вопрос, что они тут делают, отвечают, что на улице холодно, мокро и Славик их впустил? Теперь я живу в новенькой квартире, и «стоматологический» вой соседской дрели поутру кажется чарующими звуками флейты. Всё познается в сравнении!

Да, о соседях! Помнится, после смерти Славика у Любаши завёлся ухажёр по имени Толик – высокий, патлатый, сутулый и тощий алкаш. Настоящий питерский «сантьяжник». Так вот, этот Толик однажды подловил меня на кухне и смущённо попросил пятьдесят рублей на портвейн. К тому времени я был уже закалённым «коммунальщиком», немедля послал оборзевшее чмо в эротическую кругосветку, повернулся, чтобы уйти, и тут мне в спину вонзилось патетическое восклицание: «Сударь!»

– Сударь! – повторил Толик, как только я повернулся к нему лицом. – Сударь, а если я попрошу у вас денег на хорошем английском языке?

Убитый наповал, я только и выдохнул: «Валяй!»

Его английский был безупречен.
– Оксфорд? Кембридж? Лондон Ватерлоо скул? – только и выдохнул я.
– Спецшкола номер семьдесят два, город Ленинград, – смущённо ответил алкаш. – Знаете ли, я подавал надежды…

Я дал Толику пятьсот рублей и не жалею об этом.

А потом Любаша Толика выгнала, но он всё равно приходил и стучал в окно (мы жили на первом этаже), чаще всего поутру, когда «горели трубы».

– Люба! Дай тридцать рублей!
– Пошел на …! – хрипло отвечала Любаша.

Через пять минут стук повторялся.
– Люба, ну дай тридцатку!
– Пошел в …!

Минут пять сударь Толик собирался с мыслями, а потом стучал снова.
– Чего тебе? – агрессивно вопрошала Любаша, а в ответ вдруг прозвучало:
– Люба!.. Девочка моя!
– Тварь! Сволочь! Г…! На! Бери последний стольник! Подавись!..

Я глядел из окна, как сутулый Толик уходил в тумане по направлению к магазину, а Любаша, отпричитав, на целые сутки задёргивала штору и запирала дверь. Боже мой! Вот оно в чём дело! И она, Любаша, тоже чья-то девочка!

Уютную севастопольскую двушку я продал накануне увольнения в запас. Спустя сутки последний раз пришёл в свою бывшую квартиру – предстояло передать новой хозяйке последний комплект ключей.

И снова я мерил шагами уже не мои пустые комнаты, лоджию, кухню, а потом опустился на пол, и стоявший рядом безмолвный телефон вдруг зазвонил, и раздался в трубке голос близкого друга: «Как! Ты ещё здесь?! Какая удача!»

Последний раз я навестил мою двушку спустя ещё год. Хозяйка искренне обрадовалась, усадила пить чай и всё щебетала, щебетала:

– В квартире такая добрая аура! Я поняла – это от вас!.. И ещё… Вам столько звонили!.. Столько звонили! Почти целый год! Мужчины, женщины… А однажды среди ночи приходил и ломился в дверь очень страшный человек, но я ему не открыла.
В тот же день я встретился с этим самым «очень страшным человеком». Сослуживец и близкий друг, талантливый врач, ежемесячно уходящий в запой.

– Представляешь, Вовчик!.. Я, как всегда, забухал и, как всегда, в последнюю ночь перед «выходом» прихожу к тебе, а какая-то тетка из-за двери верещит: «Вам кого?!» Я требую: «Мне Вову! Где Вова?» А она отвечает: «Вова тут больше не живёт». И тут мне стало так страшно, аж потом прошибло… Пошёл я быстренько домой и сдался жене.

…Из окна питерской трёшки, которую я оставил при разводе жене и сыну, был виден узкий проезд, ведущий к остановке маршрутного такси. Я стоял у окна, и мне казалось, что все эти люди уходят от меня.

До нас в этой трёшке жил писатель, издавший полтора десятка книг об океане Тэтис, версиях Атлантиды и подводных вулканах. Вообще-то этот парень сначала был опером угрозыска. Потом его уволили из органов «по синьке», и вдруг он стал писать. Вулканолог умер пятнадцать лет назад от палёной водки, но в ту самую трёшку до сих пор звонят издатели из Москвы, Нью-Йорка, Токио –предлагают большие деньги, умоляют найти его вдову и рукописи… Но вдова вулканолога вышла замуж и уехала с каким-то торговцем за границу, а его сын был очень талантливым аспирантом-филологом, но умер от наркотиков.

…Два года назад, гуляя по Приморскому бульвару, я повстречал гуляющих в обнимку Иру и Вову Далей – оказывается, они сошлись, родили второго ребёнка, живут в коммуналке и копят деньги на ипотеку. Неужели ради такого дежавю стоило расходиться и терять квартиру?

Из окна 26-го этажа пентхауса, в котором меня приютил по бездомности не знакомый мне доселе человек, были видны лесопарк, озёра, и окоём Финского залива, и низко плывущие облака. И маршрутное такси, тормозящее у дома, казалось с высоты коробочкой, в которой хранят запонки. И Юлька в алом пуховичке, отделившись от коробочки, казалась красной точкой на январском снегу… Я стоял у прозрачной стены и глядел, как маленькая красная точка движется к моему подъезду.

Хозяин пентхауса приезжал меня проведать, и я говорил, что в такой квартире грех не писать шедевры литературы, или живописи, или музыки.

– Вот выйду на пенсию, наколочу бабла и буду писать! – отвечал хозяин, и мы оба смеялись, но теперь-то я знаю – он не напишет… ничего и никогда.

…Из окна моего новенького дома комфорт-класса видны детская и спортивная площадки с тренажёрами и синтетическим покрытием. И двор закрыт от посторонних на электронный замок, и никакой Толик не зайдёт сюда стучать в окна первого этажа. Да и «славики» в таких домах не живут.

Впору скулить от счастья, но я вспоминаю хижину без удобств с водопроводной колонкой во дворе. Окна развалюшки были пыльными, но если распахнуть дверь, открывался вид на пронзительно бирюзовый океан с барашками волн под белоснежными облаками. Рядом – сельский бар с лобстерами и дешёвым ромом, пальма с привязанной к стволу автопокрышкой-качелями. Там должна ещё жить Роза-Мария. Десять лет назад ей было семнадцать лет…

У меня замечательная жена, замечательный дом и двор, но я снова и снова куда-то уезжаю.

…В моих нынешних снах я всё ещё переступаю через гранатные растяжки и подымаюсь по полуразрушенной лестнице в квартиру, где, припорошённый штукатуркой, зажимая лапой дыру на животе, неловко, как покойник, лежит в углу гостиной большой плюшевый медведь. Из окна расстрелянной многоэтажки видны лесопосадки и жёлтые поля, застланные чёрным дымом. Вдыхая запахи тротила, горелой электропроводки и тлена, не веришь, что находишься во втором десятилетии сытого двадцать первого века… Засыпая в душном чреве бронетранспортёра, хочется верить, что проснусь в питерской квартире с видом на опрятный двор… Впрочем, очень может статься и наоборот.

Владимир ГУД,
Санкт-Петербург

Время воспринимается каждым человеком субъективно: восприятие меняется в зависимости от жизненного периода. Так, время идет медленнее или наоборот убыстряется в зависимости от наших эмоций. Описывая минуту опасности, связанной с риском для жизни, люди говорят: «вся жизнь промелькнула перед глазами!». И это высказывание часто близко к истине. В экстремальных ситуациях мозг начинает работать быстрее и воспроизводит самые яркие воспоминания.

Опыт спортсменов бейсджампинга показывает, что мозг человека во время прыжка запоминает намного больше образов, чем в обычной жизни.

На наше восприятие времени могут влиять: страх, возраст, температура тела, изолированность и сосредоточенность. Людям, наблюдающим за парашютистом, время его прыжка кажется очень небольшим, а при самостоятельном прыжке наоборот, что полет был долгим. При болезни или в изолированном помещении время будто "ползет, как улитка" , а в состоянии сосредоточенной работы, напротив, пролетает незаметно.

(Речь идет о среднестатистических детях, без талантов и способностей, не о вундеркиндах)

К тому же весь день/полдня проходит на позитиве и умиротворении (даже в метро во время час пика) .